Когда же Шопенгауэр приплетает платоновские идеи, трактуя их как "ступени объективации воли", то его таинственная Воля становится очень похожей на аристотелевский Ум-Перводвигатель (или - о, ужас! - на гегелевскую Абсолютную Идею). Конечно, Воля тут - отнюдь не Ум, а идеи ("прообразы вещей", "Nature's moulds", разрушить которые призывал король Лир; он, заметим в скобках, не читал Шопенгауэра и не понимал, что силам Природы не под силу разрушить идеи, от которых эта самая Природа производна) не содержатся в ней, а загадочным образом эманируются. Так или иначе, этот заклятый враг Гегеля, желая проникнуть в кантовскую вещь саму по себе, расставляет сам для себя многочисленные гегелевские ловушки, в которые попадается, но не признается в этом.
***
Я давно уже думал, что в цикле 24 прелюдий Шопена 15-я играет роль некой кульминации цикла. Она, если не ошибаюсь, самая длинная и, в то же время, самая синтетическая, увязывающая в крепкий узел мажор и минор. К тому же, она приходится почти на точку золотого сечения (15/24 = 0,625, а з.с. приблизительно 0,618). Ее Des-dur потом совершенно потрясающим образом откликается в последней прелюдии, будто что-то абсолютно недостижимое, парящее в небесах, после чего следует завершающая весь цикл катастрофа.
И эта же Des-dur'ная прелюдия оказывается "экватором", после которого наступает сильное техническое усложнение пьес. Подобно этому, Хоружий называет "экватором" 10-й эпизод "Улисса" ("Бродячие скалы"), и после него идут "поздние" эпизоды, гораздо более "темные" в своей сущности, чем предыдущие.
***
Поскольку пост не имеет названия, то он открыт (и, тем самым, не содержит своей границы), и можно продолжить.
После рабочего дня, где на лекции я втирал про непротиворечивость, полноту и разрешимость исчисления высказываний в форме теории L, а на семинаре мы решали логические задачки по доказательству секвенций, я было хотел продолжить слушание оперы Рамо "Дардан" (пролог и первые два акта которой были прослушаны вчера на сон грядущий - с большим интересом и даже с удовольствием). Но совершенно неожиданно в моей башке зазвучал вдруг мощно второй финал Cosi. И Рамо, естественно, был послан в бесконечно удаленную точку. Прослушал означенный финал в эталонной записи Э. Иохума. Нет, какой там Сальери. Ничего подобного ему не приснилось бы. Сальери отличается от Моцарта, как организованное целое - от органического целого (кажется, Пастернак в беседе с Л. Чуковской противопоставил эти типы целостности - по ее воспоминаниям).
И я, в свою очередь, вспомнил, как однажды, "в молодые леты", играл клавир оперы, и в комнату вошла мама - на том месте первого финала, где после смятения вдруг воцаряется торжественный Es-dur, и вступает дон Альфонсо: "Giacche a morir vicini" (а когда это играешь на рояле, то возникает иногда чувство, что звучит Шуберт) - и спросила:
- И это тоже твоя любимая Cosi fan tutte?
- Да, - ответил я.
- Господи! Как же тут много всего!
Да, много...
***
Вот так день почти закончился. Теперь можно почитать "Белую голубку Кордовы". А книга хорошая, без дураков. Читая в метро, восхитился тем местом, где говорится про Ленинград 70-х годов прошлого века:
"Город казался Захару чужим и хмурым, и люди были всё невеселые, странные, скупые. Все покупали поштучно. Отстоит тетка два часа в очереди, купит два огурца - огромных, никчемных, полуметровых, или три зеленых помидора. После веселых и пестрых винницких рынков все это диким казалось, убогим".
Это, заметим, имело место в стране зрелого, развитого социализма.
Тем не менее, всё равно bella vita militar! И не militar тоже. И у нас есть надежда, что bella calma мы всё же trover
